Хемлок Гроув [любительский перевод] - Брайан МакГриви

Чтобы осознать, даже такому нежному и чувствительному существу, что обладание людьми наравне с лошадьми и свиньями – порочно, ей потребовалось бы понять, что цыгане, фактически, те же люди – идея, которую даже ребенок не воспринимал всерьез. Но потом появился Дмитрий. Нет, покупка этого раба не прояснила окончательно вопрос таксономии, она лишь до бесконечности все усложнила. Не то, чтобы Оливия поняла, что Дмитрий – такой же человек, как ее отец или его друзья, но она обнаружила, что он – существо, достаточно не похожее на других мужчин или цыган, когда-либо встречавшихся ей.

Отец Оливии купил Дмитрия за немыслимую цену – двух быков, за которых можно было приобрести целую семью. Но он действительно был беспрецедентным существом: нет, его плечи и бедра не были такими мощными, как у жвачных животных, за которых он был продан, его ум или красота также особо не выделялись; но был в этом парне определенный талант, прославивший его по всем горам и сделавший его столь ценным. Будучи представителем танцующего и поющего народа, он мог со своей скрипкой заставить плясать и дьявола.

Эта история древнее сказок. В первый же раз, как маленькая девочка, любившая песни, увидела демонстрацию цыганским рабом своего навыка с инструментом, ее хвост зашевелился. Оливия, обладающая наряду с сестрой самыми лучшими вещами, что только может желать девочка, никогда не чувствовала боли зависти в душе от желания, чтобы какая-то вещь стала ее собственностью, пока, сквозь наполненные слезами глаза, не увидела пальцы, бегающие по деревянной лебединой шее скрипки. Но Дмитрий не был ее подарком, или экстравагантным приобретением отца для собственного развлечения. Дмитрий предназначался в приданое ее сестре.

Сердце Оливии походило на влажное полотенце, досуха выжатое руками силача. Она любила свою семью и никогда бы не поставила свое счастье выше родных, но с Дмитрием это оказалось не вопросом счастья, а уникальным видом страдания, коим является первая любовь. Она не могла добровольно противиться ей, так же, как и силой воли не могла бы остановить биение своего сердца. И вот перед нами предстала девочка, чей нежный дух отныне был так же вечно уныл, как уникально было ее лицо. Она нарушила закон своих земель и крови и украла его.

Дмитрий, который был столь же искусным знатоком сердец молодых барышень, как и музыкантом, не нуждался в объяснениях, когда дочь его нового хозяина отперла казарму и бесшумно повела его через древнейшие катакомбы на свободу, к подножию гор, где и оставила дожидаться двух лошадей. Они скакали весь день и всю ночь, не отдыхая, пока не достигли реки, расположенной достаточно далеко, чтобы их не обнаружил поисковый отряд. Дмитрий взял свою несчастную избавительницу на руки и омыл в реке ее волосы. За все это время они обменялись едва ли парой слов, кроме необходимых инструкций, но тут он сказал ей, что им нужно поспать; слишком большой путь ждет их впереди. Но спать было немыслимо! Теперь, когда они были здесь, он должен был узнать о ней все, до последней мелочи; нельзя терять время в столь неотложном и всеобъемлющем деле. Однако две бессонные ночи достигли ее, а магическое поглаживание рук цыгана убаюкало девочку, которая умиротворенно осознала, что время теперь, в действительности, простирается перед ними бескрайним лугом, полным подсолнечников, когда она наконец-то безраздельно завладела им.

Когда она проснулась на рассвете от щекочущих лицо лиан, Дмитрий, обе лошади и кольца на ее пальцах исчезли.

Оливия обыскала берег реки, пока не нашла кусочек гальки в форме раковины. Она задрала юбку. Посмотрела вверх и открыла рот, чтобы напеть свою любимую песню вместе с шепотом ветра в листве, но плюнула и на песни, и на их происхождение.

Когда поисковый отряд набрел на нее на следующий день, она лежала лицом вниз и не шевелилась. Ее юбка, задранная до талии, так пропиталась кровью, что на расстоянии выглядела, как куст ярко красных роз. Одна рука была вытянута, и между пальцами было зажато нечто, похожее на бледный огурец.

Прошло время. И что-то случилось с девочкой – свет невинности погиб в ее глазах, вместе с тем, как лицо бесперспективного домашнего уюта сформировалось, явив в себе неприятную красоту. До конца трансформации потребовалось девять месяцев, и, наконец, с маской жестокого совершенства она посмотрела на новорожденную девочку в руках своего отца.

– Скажем, что она твоей сестры, – сказал он. К тому моменту сестра была уже замужем, и это ни у кого не вызвало бы подозрений.

– Рабская кровь порождает рабов, – ответила Оливия. – Отдай это свинопасу.

Так ребенок был отдан свинопасу, старому Руманчеку, и был обречен навечно нести низкое имя его родословной, а Оливия сообщила отцу, что собирается поступать в академию в городе, чтобы обучаться актерскому мастерству.

Сейчас, она стояла снаружи, в то время как Роман, дрожа, подошел к входной двери и ступил внутрь. Она ждала. Рядом с ее ухом раздалось жужжание. Ее рука метнулась в воздухе и схватила толстого, дородного шмеля, пальцы сдавили тело насекомого, и оно бездыханно упало к ее ногам. Оливия посмотрела на маленькую розовую точку, оставленную им, и, вонзив в нее свой ноготь, вытащила жало. Она ждала. Потом это случилось: из глубин трейлера раздался вой. Она не двинулась с места, в то время как вой рос и становился величественнее, окутывая собой заброшенное жилье; она ждала, когда жалкий плач мальчика пойдет на убыль, и он затихал, затихал, а ее сердце выло и страдало вместе с ним.

Она была здесь, она было рядом.

На протяжении недели он почти не покидал своей комнаты. Тишина в коридорах, о, я всегда буду слышать ее эхо. Какое испытание, даже для такого закаленного сердца! Может ли что-нибудь быть более эгоистичным, чем материнская любовь? Как они могут оставаться сильными, когда не можем мы? Не существует подходящего ответа…

Он с апатией отнесся к новости, что Нормана передали под нашу опеку, или, по крайней мере, ту оболочку, что с трудом отзывается на имя Нормана. Такая жалость. Я любила этого мужчину, без сомнений. Какая возвышенная ирония кроется в том, что, наконец, завоевав одного представителя династии Годфри, я влюбилась в другого. Немыслимо! Итак, в итоге я делю крышу с отцом и сыном. По крайней мере, с тем, что осталось от отца. Возможно, со временем, он восстановится, – не из сахарных конфеток же сделан. В любом случае, ночами мне будет не так холодно. Если подумать, после всей этой суеты и беспокойств последних лет, его уход удостоился лишь мычания от его старой коровы (окончательная победа над ней не такой уж малый приз; я получила уникальную привилегию жить достаточно долго, чтобы видеть падение или ожирение моих соперниц, но я не могу назвать ни одного более удовлетворительного случая). И мой ребенок тоже не выказал реакции больше, чем, если бы я купила новое растение.